...продолжение. Начало – Часть I.
/// Для справки. Илья Иосифович Кабаков (1933 – 2023 гг.) – советский и американский художник, представитель московского концептуализма. Стал всемирно известным в позднесоветский и постсоветский периоды благодаря инсталляциям, в которых исследовал чувство отчуждённости и скуки, характерное для советской повседневности. Работы И.И. Кабакова «Жук» ($5,8 млн.) и «Номер люкс» ($4,1 млн.) являются двумя самыми дорогими когда-либо проданными произведениями советского искусства. ///
– Встречаемся у метро «Кировская». Мне удобнее на улице. Пойду из мастерской пешком. Там два выхода: одни в сторону памятника Грибоедову, второй на улицу Кирова, где Главпочтамт.
– Не опаздывай, на улице очень холодно. Совсем забыл – давно у станции «Кировская» четыре выхода.
Напрягаю зрение в сторону выхода через дорогу, вроде там меня никто не ждёт. Значит, мой спутник в мастерскую к художнику Кабакову запаздывает. Женщины всегда запаздывают, и никогда не знаешь, сколько их нужно ждать, чтобы соблюсти приличие и не уронить своё достоинство. Но вот, наконец, и она. Мастерская здесь недалеко. Нужно пройти через Тургеневскую площадь и через улицу вниз. Здесь все разрыто. Вместо дороги провалы, куда заглядывают какие-то железобетонные конструкции десятилетиями замороженных строек.
Ходим мы друг к другу не часто, от визита до визита успеваем напрочь забыть местонахождение мастерской. Москвичи любят долго и подробно объяснять, как их найти. Подробно описывают внешность дома, куда и откуда завернуть, какая справа будет помойка, предупреждают, что не надо ходить в голубую дверь во дворе, а завернуть в арку между домами, и так далее, и так далее, пока всё не перепутается и не поймёшь одно, что уж после этого объяснения ни за что нужное место не найти. Записывать всегда бывает невозможно: то ручки нет, то бумаги, и трудно записать, держа одной рукой трубку телефона, а другой какую-нибудь сумку, все горожане всегда нагружены, как вьючные животные.
– Ладно, разберусь на месте. Был я у тебя года три тому назад.
– Номеров подъездов нет, но на почтовом ящике моя фамилия. Иди по лестнице до самого верха, там одна из железных дверей будет приоткрыта. Это и есть вход в мою мастерскую.
Старые дома дореволюционных застроек живут затаившись, проявляясь ароматом помоек, испуганно глядя на наступающих архитектурных монстров, вооружённых кранами и громыхающей техникой. Но дома-ветераны крепкие и простоят ещё долго. Поделённые на коммуналки, с забитыми парадными подъездами, функционирующими чёрными лестницами, когда-то для прислуги, они хранят аромат Мясницкой, Вхутемаса.
Звонил Катеньке Древиной, внучке того самого художника, прекрасно начавшего своё творчество, прерванное репрессиями времён культа личности. Она мне долго рассказывала, кто жил в их доме, где когда-то был Вхутемас и где художников посетил Ленин, дав направление и благословение творцам нового изобразительного искусства. Оказывается, здесь работал даже Кандинский, прибыв на некоторое время в Совдепию из-за границы.
Здесь ещё вчера суетился Кручёных, пытаясь продать свои рукописи в музеи, чтобы хоть как-то прожить. Клюн, Фальк, Митурич, Львов, Фаворский, Никитин, Татлин, Тоидзе, Осмеркин, Фонвизин, Борисов, Завьялов, Зефиров, Павин, Машкевич, Мясницкий, Соколов-Скаля и многие другие знаменитости обессмертили это место Москвы.
Можно прочитать в справочнике о Кировском районе, почему улица названа Сретенкой, о том, что Чистые пруды говорят о проживании здесь когда-то духовной элиты и что вообще этот район всегда считался фешенебельным.
Когда-то в подъездах сидели лифтёры с заспанными красными мордами, украдкой записывающие что-то в тетрадку, но сокращённые из-за экономии, допускавшие лёгкость проникновения грабителей в квартиры, безнаказанно грабивших жильцов, наворовавших добро заведованием торговых точек, так как мало у кого в квартирах имеются телефоны, чтобы вызвать милицию, которая появляется постфактум, часа через три.
Мы идём по узкой грязной лестнице с застоявшимися запахами. Лифта нет. У каждой двери, обвешанной почтовыми ящиками, табличками – сколько кому звонить, наклейками названий газет, журналов, стоят ведра, наполненные отходами из кухонь. Глотаем свежий воздух у кое-где открытых окон. Без привычки тяжеловато. Спускаются две молчаливые фигуры, по неуловимым признакам угадываются иностранцы. Полутемно, призрачно.
Чердак, перепутанный балками, стропилами, вентиляционными сооружениями и всем тем, что бывает на чердаке многоэтажного дома. Осторожно проходим по настилу из двух-трёх досок, как через пропасть по жидкому мостику, уходящему во мглу. Наконец, в стороне несколько железных дверей. Что-то хозяин объяснял насчёт дверей, но после такого перехода в темных лабиринтах из головы все выветривается. Тыкаемся в первую дверь, ища звонок на стенках и робко стуча в железную цитадель. Одну дверь открывает молодая женщина, приятным, грудным голосом приглашая нас.
– Сюда, пожалуйста. Раздевайтесь. Сейчас Илья закончит деловой разговор по телефону и выйдет.
Женщина так же быстро исчезает, как и появляется, а нам открывается большое, высокое помещение с верхним дневным светом. Оказывается, ещё не вечер. Помещение сплошь заставлено большими щитами из фанеры или оргалита. Справа выгородка с небольшим подъёмом, где находится стол и несколько антикварных кресел. Камин с вытяжной трубой, с каминными щипцами и со следами пепла. А несколько в стороне на фоне окна сам маэстро разговаривает по телефону.
– Извините, я сейчас. Садитесь, пожалуйста.
* * *
Сказать, что я много раз был у Кабакова, или, как его называют друзья – Кабака, не могу. Не такой он человек, чтобы каждый, кто ни захотел, так просто к нему пришёл. Может быть, есть у него близкие люди... Кончил Кабаков институт с дипломом книжного графика, года на четыре раньше, чем я в это заведение поступил. Когда меня в первый раз привели к нему, он был уже сложившимся мастером. Перед этим мне предложили выставиться в литографической мастерской. Но выставку какие-то чиновники сразу же закрыли. Получился скандал. Чтобы как-то разрядить обстановку, разрешили повисеть работам два дня на стенке, а желающих посмотреть в мастерскую не пускали якобы в связи с эпидемией гриппа. Точно не помню, передо мной или сразу после меня такая же история случилась и с Кабаковым. Но его работы в тот же день сняли, не разрешив и часу повисеть на стенах. С досады или от страха, но он стал пускать к себе в мастерскую большие группы посетителей.
У общества бывают периоды интереса и периоды равнодушия к искусству, как приливы и отливы. Человек двадцать, под управлением младшей сестры искусствоведа Яблонской – Наташи, работавшей в молодёжном объединении МОСХа, пришли в мастерскую, которую художник только что выстроил, затратив на это два года времени, массу изворотливости, находчивости и кучу денег.
Он не столько показывал свои работы, сколько говорил. А говорил он замечательно, мог заговорить до обморока. На стенах мастерской висели картины в аккуратных рамках, где были изображены, чётко нарисованы яблоки, чайники, ложки, головы и т. д., ровно закрашены одним тоном акварели, обведённые однообразным контуром. Под каждым рисунком в маленькой рамочке в уголке – надпись. Несколько художественных поделок на фанерных щитах – заполненных не столько изображениями, сколько надписями. Больше всего меня поразила серия рисунков, объединённых в блок небольшого размера. Художник изобразил город с летающими людьми. Внизу гласила надпись приблизительно такого содержания: «Иногда над городом можно увидеть летающего человека», в другом листе: «Вот они собираются группами», в следующем: «А здесь их летают целые толпы» и т. д. Но не оригинальный сюжет меня поразил, – летающих людей делали многие художники, – а какое-то особое настроение работы. Всё педантично нарисовано почти без светотеней и ровно закрашено локальными цветами: деревья в зелёный цвет, небо – в голубой, земля – в светло-коричневый, ну, в общем, без всяких импрессионистических и экспрессионистических выкрутасов, а смотрится работа как абстрактный холст Кандинского, которого я для себя открыл лет пять перед этим. Открыл каким-то странным образом. Ходил в читальный зал, смотрел горы репродукций, ну и Кандинского тоже. Кроме хаотических пятен, даже приятных по цвету, больше ничего не видел. Подосадовал своему приятелю, который сидел здесь же рядом со мной, а может, это он смотрел монографию о Кандинском:
– Ничего не понимаю у этого художника.
– А чего тут понимать? Просто это гениально.
И я прозрел. Передо мной открылся огромный мир, мир не только изображённый, но и мир чувств, переживаний, эмоций, сталкивающихся, живущих, бьющих через край. Как будто я попал в новый незнакомый город, залитый утренним солнцем, со спешащими по своим делам ярко разодетыми горожанами, или на пёстрый, не восточный, но яркий радостный базар, который я никогда не видел. Или можно провести ассоциацию с сосновым лесом, пронизанным солнечными лучами. Подобное я почувствовал и при рассмотрении рисунков Кабакова. Как он этого добивается – я не знаю, а может, этого в его работах нет и он ставит совершенно иные задачи, художнику ведь не обязательно видеть в своих вещах то, что в них видит обыватель, важно, что его картины производили действие на зрителя, и не важно, кто и что увидит. От его работ веяло впечатлением именно абстракции, когда ничего не изображено или непонятно, что изображено, но на тебя нахлынула целая лавина чувств – неосознанных, непонятных, неуловимых, но сильных и убедительных, возбуждающих подобно наркотикам. С тех пор я стал поклонником замечательного современного художника Кабакова.
Продолжение следует... Часть III.