...продолжение. Начало – Часть I.
/// Для справки. Михаил Матвеевич Шварцман (1926 – 1997 гг.) – советский и российский художник, педагог. Один из самых значительных мастеров в искусстве второй половины XX века. Живописец, график, монументалист, работал в области промышленной графики. Автор художественно-философской системы «Иератизм» (от греч. hieratikos – культовый, священный). Творческий процесс понимал как священнодействие, в результате которого духовный опыт получает художественное воплощение. ///
Слухи и легенды о гениальности Миши Шварцмана распространяются по всем уголкам России. Как только я вступил в МОСХ, мне на два месяца дали путёвку в творческую группу, где варился я в самой гуще союзных товарищей, собранных со всех провинций: три раза в день ел в общей столовке, каждый день большим коллективом делал наброски по команде активного товарища интеллигентного вида, вечерами, если были деньги, пил бальзам и участвовал в распространении сплетен друг от друге. О, это жуткая тоска и скука! И особенно становится тоскливо, что в конце сезона будет просмотр и выставка, так сказать, отчёт за все затраты государства, а тем товарищам, которым нечем отчитываться, грозит какая-то страшная кара, а может быть, даже и штраф.
И вот этот интеллигентного вида товарищ, который был добровольным помощником старшего группы, из-за чрезвычайной активности буквально изводил всех, и ко всему прочему любил похвастаться, что он знаком с Мишей Шварцманом, великим художником, который работает так, как никто и никогда ещё не работал.
– Михаил Захарович, а вы не могли бы познакомить с ним?
– Работает он дни и ночи. Ведёт сразу несколько работ в течение десятилетий, а некоторые всю жизнь, а в оставшееся время молится.
– Ну, а как же вы видели, если он никого не пускает?
– Иногда показывает очень близким друзьям.
– Ну, хоть на что похожи его шедевры?
– Описать это невозможно. Не было ничего похожего во все времена. Это нужно видеть.
Как-то, годы спустя, я прогуливался по залам Третьяковской галереи с другом, который был слегка в нетрезвом состоянии, в зале икон он вдруг бросился к одному гражданину, заорав:
– Миша, друг, сколько лет, сколько зим! Познакомьтесь, мой коллега, а это Миша Шварцман.
Миша испуганно посмотрел на нас, желая исчезнуть, но отступать было некуда от всепроникающей энергии моего приятеля, он протянул мне руку:
– Михаил Матвеевич Шварцман.
Очень яркое цветное лицо с густой бородой светлых тонов. Плотный, коренастый, держится уверенно и с самоуважением. Типичный представитель клана художников. Глаза хитрые с сатанинским блеском.
– Я много о вас слышал, хотелось бы посмотреть ваши творения.
Нe помню, как точно он мне отказал, но довольно-таки резко и решительно, вроде того: «много вас тут бездельников ходит, а мне делать нечего, только как принимать вас». Обескураженный таким ответом, я сильно засмущался и постарался ретироваться. Мой друг что-то невразумительно пробурчал в своё оправдание передо мной, он тоже был очень смущён таким поворотом дела.
Много времени спустя я перевозил на грузовом такси работы и не помню, зачем по пути заехал в дом художников на улице Вавилова, где встретил Мишу Шварцмана, который узнал меня и сказал, что будет очень рад показать свои работы, так как, по наведённым им справкам, я хороший художник. Я его поблагодарил, извинился, что мне некогда, так как счётчик в такси считает деньги, которых, как всегда, нет. Было лето и всякая летняя суета, и я забыл о приглашении Миши Шварцмана. Вспомнил только зимой. Позвонил, но вместо приглашения получил целый поток раздражения. Ничего не понял, но усвоил, что видеть меня не желают. Я давно привык не обижаться на художников, зная своеобразность их характеров. Попросись к какому-нибудь именитому писателю, артисту, чиновнику в гости поговорить о его таланте, выразить ему свою признательность – не пустят, а почему же художник должен пускать к себе всех желающих их смотреть? Да и кто я такой? Решив, что не видать мне такого легендарного художника, как своих ушей, на том я и успокоился.
Провинция поила столицу. Любят художники ходить на банкеты, устраиваемые в честь юбилейных выставок. Не столько приятно попировать там, сколько лестно, что тебя пригласили, ведь не всех же приглашают. Пировали на выставке киевского художника, не помню, как его фамилия. Можно, конечно, узнать у кого-нибудь. Да зачем? Если время возвеличит фамилию и художник встанет в ряд с великими, то каждый узнает, о ком я говорю, а если нет, то пусть это будет просто Петренко или Гавриленко. Выставка была однодневная в Горкоме графиков. В крохотных комнатках было тесно от посетителей. Васька Ракитин сделал доклад – длинный, скучный, заумный, с подводными течениями и намёками, почему-то в неосвещённом зале. Обсуждались работы более чем странные. На нейтральном фоне нагромождены технические детали: гайки, болты, шурупы, колеса, детали разобранных агрегатов. Картины назывались: «Тайная вечеря», «Крестный ход», «Голгофа» и т. д.
Где люди берут деньги: ведь не продаёт же художник свои странные произведения в Киеве? Может, родственники собрали сумму, чтобы их племянник шиканул в столице? Вино лилось рекой. Тосты в честь героя дня и устроителей выставки перешли на каждого сидящего за столом. Пили и закусывали по-деловому, без юмора и веселья шло соревнование по уничтожению закусок, собранных в близлежащих магазинах. Кто-то предложил тост за Михаила Матвеевича Шварцмана, осчастливившего своим присутствием сие мероприятие, талант которого вот уже десятилетие сверкает яркой звездой и освещает путь одинокого путника, заблудившегося в лабиринте творческих поисков. Не знаю, где оратор видал эту звезду, если картины Шварцмана не выставляют, а к нему в мастерскую не попасть, только все этот тост приняли с бурным энтузиазмом. И уж совсем неожиданно кто-то предложил выпить за меня. Я никого здесь не знал, кроме Васьки Ракитина, да и Шварцмана я узнал только после панегирика, преподнесённого ему.
Разгул переходил в пьяную оргию, уже желчные художники клялись своим доселе неизвестным соседям в вечной любви и экстравагантная соседка предложила соседу справа прогуляться с ней под стол, когда кто-то предложил сделать перерыв и очистить стол для кофе.
Ко мне подошёл Миша Шварцман.
– Я помню твоё страстное желание посмотреть мои работы.
– Да? Ведь это было лет десять назад.
– Надеюсь, мой телефон есть. Приходи.
– Спасибо.
Борода у него стала ярче и гуще. Похож на библейского старца. Помня о своём промахе, я заспешил, как говорит мой друг художник Грасицкий, «посетить мэтра при жизни».
«Новые дома» мне памятны ещё со студенческих времён: чёрные шлакоблочные строения, хаотично нагромождённые, тёмные переулки с жидкими деревьями, похожими на хорошо поработавшие метлы. Две мизерные комнаты в коммуналке забиты произведениями искусств, сработанными здесь же. Вперемежку с картинами хозяина висят иконы. По углам и вдоль стен стоит мебель музейного уровня, очень модная в наше время у нищей интеллигенции. Шварцман работает главным художником в комбинате, оформляющем продукцию на экспорт, где трудятся самодеятельные художники. Фирма на международных выставках получает за свою продукцию медали, много их получил и Миша.
Художники не любят художников. Каждый художник самый лучший. Слушать своего коллегу, рассуждающего только о своих проблемах, не способного воспринять другого художника, невыносимо. Любит художник поучать со своего «пьедестала гения».
* * *
Работает Шварцман по старым рецептам. На липовые доски наклеивается паволока (марля или тонкая холстина), на которую наносится левкасовый грунт. В технике темперы он годами покрывает тот или иной участок картины, добиваясь желаемого результата. Декоративные пятна, заплетённые в замысловатые узоры, причудливые кружева, вяжущие сложные конструкции, напоминающие миниатюры древнеармянских книг, переливаются разноцветьем, подобно полустёртым фрескам. Отдельно каждое пятно чётко очерчено и определённо по цвету.
Цвета добивается десятилетиями, бесконечными наслаиваниями, счищениями, перекрытиями, лессировками, втираниями и прочими манипуляциями, доступными художнику. Суша и втирая сухую подготовку краски, внося в сырой густой слой контрастный яркий цвет и так далее, художник работает до тех пор, пока цвет не заживёт той таинственной жизнью, от которой у самого творца забегают «мурашки» по спине и начнут душить спазмы рыданий восторга от своей гениальности.
Все картины Шварцмана делятся на два или три типа: большие ритмические абстракции – доски до метра; маленькие квадратные – стилизованные фантастические лица, условно могущие быть названными современными иконами, трудно воспринимающиеся, густых синих и коричневых тонов, с плохо расшифровывающейся информацией.
Любит художник поговорить. Мало кто из нашей братии умеет слушать собеседника. Влюблённость в свой ум толкает порой на головокружительные и опасные рассуждения, подавляя самоконтроль и скромность.
Мишин поток красноречия, сложных, труднопонятных проповедей выделяет его из ряда выдающихся говорунов-художников. Вперив в собеседника сверлящий глаз, засунув руку в душу, теребя её когтистой лапой, он мучает свою жертву, как будто мстя за свои страдания и неудачи. И страшно, и сладко. Хочется бежать, но вырваться из умного, все больше затягивающего разглагольствования о религии, о Боге, о Евангелии от Матфея, о смерти и бессмертии, о бесконечном умирании и возрождении человека, о смерти как о празднике рождения невозможно, и чувствуешь себя обессиленной мухой, попавшей в липкую паутину, с высосанной волей и оглуплённым.
Показывая бесчисленное количество графических листов, тщательно проработанных в каждой детали, трудно поддающихся постижению, автор говорит и говорит, как будто месяцы одиночества и вынужденного молчания скапливал неистощимый запас красноречия.
– Только духовное произведение может считаться подлинным искусством.
– Как определить духовное произведение?
– По присутствию Бога, образцом чего является икона.
– Матисс, Пикассо – гении создания картин, выражающих страсти, трагедии и катаклизмы, все противоречия нашего времени – духовные или недуховные художники?
– Дети, возомнившие себя пророками эпохи, жулики и шарлатаны.
– Да?
– Ещё в те времена, когда в тюремных лагерях находились мои родители за несоответствия убеждений, я понял, что Бог – единое начало в искусстве и нужно уповать на него, чтобы он вразумил сотворить живой кусочек искусства.
От его ли сильнодействующего искусства или от проповедей я почувствовал себя разбитым и заболел психически. Моя болезнь выразилась в нарушении сна. Несколько суток по ночам сон не пускал меня в свою глубину; находясь в забытьи, я болтался по самой поверхности сна, опускаясь в липкие, затягивающие бездонности, постоянно выныривая на поверхность, ударяясь о тёмные лики с жёстко очерченными миндалинами глаз, я страдал, что не могу заснуть, и тем самым разрушал остатки сна.
– Володя, у меня вчера был Миша Шварцман, хвалил мои работы.
– Не верь! Никого не любит, кроме себя. Напишет кусочек и неделями рыдает от восторга.
– Ты у него был, видел его работы?
– Я приценивался к его работам по телефону. Каждый холст стоит до пяти тысяч. Коллекционеры считают престижным заявить: «Купил у Шварцмана картину за десять тысяч».
– Я не почувствовал, чтобы он был богатым...
– Приглашали много раз участвовать на выставках в Горкоме графиков, да разве он согласится выставляться среди наших бездарных работ? Про него рассказывают: «Приехал к нам в Союз Антониони (ред. – известный итальянский кинорежиссёр), за что-то получил мешок денег в советских рублях, а завтра улетать. Куда деть этот денежный мусор? Предложили: «Сходи к Шварцману, купи картину лучшего художника Москвы». Принимал маэстро великого представителя итальянского кино на уровне. Поил русской водкой двойной очистки за музейным столиком восемнадцатого века, инкрустированным редкими породами дерева, но на все просьбы продать картину за скромно стоящий в углу мешок денег – отказал. А наутро послал в подарок гостю ломберный столик, понравившийся Антониони».
Продолжение следует... Часть IV.